Ефим Бершин
Поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Живёт в Москве. Автор пяти книг стихов, двух романов и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле». Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки. Ефим Бершин работал в «Литературной газете», вёл поэтическую страницу в газете «Советский цирк», где впервые были опубликованы многие неофициальные поэты. В 1991-99 работал в редакции «Литературной газеты», был военным корреспондентом во время боевых действий в Приднестровье и Чечне. Автор пяти книг стихов («Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум» и «Поводырь дождя»), двух романов («Маски духа», «Ассистент клоуна») и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле». Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки.
Comments (0) Снегом времени нас заносит – все больше белеем.
Многих и вовсе в этом снегу погребли.
Погребли, оставив лишь
…Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта отчаянья.
Последней Надежды туманные острова…
И изумленный Левитанский, понимая и в то же время по-детски не понимая, что происходит, вдруг выдохнул: «Робот храпит у меня за стеною».
Читать дальше 'Ефим Бершин. Песочные часы Юрия Левитанского'»
Я проснулся в комнате смеха в холодном поту, с ощущением безвозвратной потери – потому что мне приснилось, будто умер Пушкин. То есть, сначала мне приснилась площадь, на которой открывали памятник Пушкину. На площади собрались люди, много людей. Все стояли и ждали, когда откроют памятник. К микрофону по очереди подходили, по-видимому, важные руководители и вдохновенно говорили о певце свободы. Они клеймили позором царя и всю его царскую власть. Потом то же самое говорили поэты, но уже в рифму. Наконец, оркестр сыграл туш, и важные руководители вместе с поэтами сдернули покрывало. Но под покрывалом, к моему ужасу, оказался пустой постамент. Пустой постамент из черного мрамора. Я рвался из толпы, расталкивал локтями рядом стоящих, задыхался и все спрашивал: где же Пушкин? Почему его нет? От меня шарахались, на меня шикали, даже пытались ухватить за шиворот, чтобы выбросить вон из толпы. В конце концов, какая-то сердобольная старая женщина, предварительно посмотрев на меня, как на больного, зашептала на ухо:
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. Комната смеха. Из книги «Ассистент клоуна»'»
В девяносто втором я добрался до Коктебеля где-то к середине сентября, почти сразу после окончания войны в Приднестровье, с единой жгучей целью — смыть с себя всю кровь и грязь, которая, казалась, впиталась за последние месяцы не только в кожу, но и в душу. Поэтому, не успев сбросить вещи, побежал на море, бултыхнулся и поплыл. А, развернувшись через некоторое время лицом к берегу, увидел любопытную картину: вдоль пляжа, чем-то очень смахивающий на большую подстреленную птицу, вышагивал человек. Сгорбленный, с руками, замкнутыми за спиной, он время от времени высоко задирал голову и, точь-в-точь как огромная чайка, внимательно вглядывался в поверхность моря. Словно выискивал там кого-то. Чуть погодя я понял, кого он выискивает взглядом. Недалеко от меня плыла женщина, и человек беспокойно поглядывал в ее сторону — не дай Бог что случится.
О том, что человека зовут Борис Чичибабин, я узнал буквально через несколько минут от Кирилла Ковальджи. Кирилл, родом из Бесарабии, завидев меня, обрадовался возможности получить последнюю информацию о своей воюющей родине и тут же подключил к разговору Бориса Алексеевича. Постояли, поговорили. Чичибабин был насуплен, замкнут, держал дистанцию. Изредка вставлял слова. Но слова эти как бы не нам предназначались, а кому-то другому, служили какому-то внутреннему контексту. Через некоторое время он опять задрал голову, оглядел берег и вдруг заволновался.
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. «Я так устал! Как раб или собака». К 100-летию Бориса Чичибабина'»
СТАНСЫ
1
Бог живёт на краю Иудейской пустыни у самых ног
молодой верблюжихи.
И её золотое тело,
как закатное солнце, на тёплые камни село,
освещая дорогу идущему.
Здравствуй, Бог.
Хорошо ли жить, отойдя от дела?
Странно, между прочим, что я на это раньше внимания не обращал. Написано же черным по белому: «…Но всякий раз переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь: Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь – спрашиваешь: «Что это с вами, Александр Сергеевич?» – «А вот я уже молдаван». А они, молдаване, тогда рясы носили. В другой раз смотришь, уже Пушкин – турок, Пушкин жид, так и разговаривает, как жид…»
Так вот оно, вот! Догадался, черт кудрявый. Догадался и подыграл. А чего ж не подыграть? Любил игру. «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить». Мало того, что, вместо лица, бог весть что. Так еще и кривлялся все время. Не человек – пародия. Понял, понял, черт. Дотумкал, что никакой разницы нет – что так, что эдак. Все равно маскарад. И дальше вот: «Танцевали под волынку местный танец джок. Приезжали смотреть на народ в каретах. Приехал и Пушкин… в феске, обритый…» Да еще и ногти эти – длиннее ногтей китайских ученых. Люди видели, вспоминали, врать не станут. Да и с чего бы им врать? Прятался! Все время кого-то изображал. Чтоб не узнали.
Тут, материализовавшись из лужи, подошел ко мне какой-то цыганенок – маленький, но уже несчастный. И пристал:
– Дяденька, купи семечек. Или так денег дай, а то я уже неделю не ел.
Врет, конечно. И семечки его мне без надобности. Но пришлось купить. Не отвяжется ведь. Да из-за кустов вон еще двое выглядывают. Еще грязью замажут. В Тирасполе как раз дождь прошел. А здесь как дождь пройдет, сразу одно болото. Этим-то что? Они все равно чумазые. Им и рядиться не надо.
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. Машкерад. Из книги «Маски духа»'»
Начинаю то ли лекцию, то ли концерт. О поэтах Великой Отечественной. Включаю когановскую «Бригантину». Ребята слушают.
– Кто написал?
Молчание.
Идем дальше. Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Всеволод Багрицкий, Леонид Вилкомир, Юрий Левитанский, Семен Гудзенко, Ион Деген, Семен Липкин, Давид Самойлов, Борис Слуцкий…
О ком-то слышали, но не более. Потом подходят.
– Спасибо, – говорит мальчик лет примерно двадцати пяти. – Мы об этих поэтах вообще почти ничего не знали. Ни в школе, ни в институте нам о них так не рассказывали.
– Конечно, – добавляет другой. – Только День победы да День победы. Надоели со своим Днем победы, слышать невозможно.
Понимаю. Политики да чиновники все способны испоганить. Но все равно слова эти режут ухо. И что им ответить?
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. Точка опоры. К 100-летию Бориса Слуцкого'»
Что музыка?
Один звучащий воздух,
украденный у ветра и калитки.
Мы тоже кем-то сыграны на скрипке.
И, словно тополиный пух, на воду
садящийся, мы тоже безъязыки,
как первый снег или ребенок в зыбке,
как легкий скрип январского мороза.
Исторгнутые, словно сгоряча,
размашистым движеньем скрипача,
ни замысла не зная, ни лица,
обречены до самого конца
искать следы шального виртуоза.
Боже, неужто Твоя пылающая купина
Взрывами обернулась в разных концах земли?
На разный манер Твои выкрикивая имена,
Новые варвары с новым запалом пришли –
Нету ни фронта, ни тыла: везде война.
– Ну, конечно, – согласилась Лена Макарова, оглядываясь по сторонам, – все правильно. Особенно это касается нас: ни фронта, ни тыла, а война не кончается.
Лена знает, что говорит. Для нее война никогда не кончается не только в жизни, но и в ее собственных книгах – ведь Лена последние годы посвятила детям, погибшим в фашистских концлагерях.
– Везде своя война. Только с мамой твоей об этом говорить не стоит. Она и так никак не успокоится. Война, твердит, кругом, а я тут со своими стихами. И кому это нужно?
Пока мы прособирались, совсем стемнело. И когда шли по улицам, отовсюду, из увитых зеленью беседок и палаток, раздавалось пение, шум и гомон. Люди пировали.
Сегодня праздник. – Объяснила Лена. – Суккот. Все пируют.
– А если зайти к ним и попросить поесть и выпить? Не выгонят?
– Не выгонят. – Засмеялась Лена.- И стала похожей одновременно и на себя, и на свою маму, которая написала:
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН «В лесу, где не бытует эхо…». Памяти Инны Лиснянской'»
Я позвонил Чичибабину уже вечером, накануне отъезда в Харьков, 12-го декабря. За окном как раз повалил какой-то грязный московский снег, и было видно, как он тут же, достигая земли, превращается в месиво, в черную жижу, налипая на подошвы пешеходов и шины автомобилей. Столичный декабрь, как это часто бывает в последние годы, был мрачен – ни зимы, ни осени, одна грязь. На улицах и в душе. По новостям как раз передали сообщение о том, что великий полководец Грачев повел армию в Чечню — умирать «с улыбкой на устах». Из дому, честно говоря, выходить не хотелось. Но голос Чичибабина, как всегда, прозвучал светло, хотя и сквозь свет этот была различима усталость.
— Все нормально, Ефим, мы вас ждем. И не тратьтесь на телефон. Утром увидимся и обо всем поговорим. Я вас встречу.
Но он не встретил.
На следующий день в харьковском театре был намечен поэтический вечер, в котором помимо меня должен был участвовать поэт Евгений Рейн, а вести этот вечер собирался Борис Чичибабин. Ближе к ночи мы сели в поезд, а уже утром прибыли в Харьков. Но я напрасно искал глазами на перроне Бориса Алексеевича. Его не было. Нас встречали другие люди. И сообщили, что ночью Чичибабину стало плохо и его увезли в реанимацию.
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. «Красные помидоры». Памяти Бориса Чичибабина (1923-1994)'»
* * *
И баба на метле…
И ангел на осляти…
И танцы под густой трамвайный перезвон…
И нищий, распустив нечесаные пряди,
склонился у метро,
как старый патефон…
И толчея огней…
И рожа на заборе…
И розовый Христос…
И елка на ковре…
И вскоре Новый год…
И женщина…
И вскоре
закончится январь
и сны о январе…
Улыбка Гали Климовой родилась раньше Гали Климовой. И поэтому, когда она еще идет по коридору, улыбка бежит впереди, и в комнату улыбка вбегает первая, норовя отодвинуть в сторону хозяйку.
Галя Климова – это улыбка современной русской поэзии. И даже бывает странно предположить, что у нее, как и у каждого уважающего себя поэта, могут быть какие-то проблемы, что из неведомых человеку высот или глубин к ней тоже поступают всякие тревожные, печальные и прочие импульсы, которые одни только и порождают стихи. Как, например, это:
Как маленькие дети в жестокой правоте,
слова любви и смерти мы шепчем в темноте.
Но тише в сердце залпы,
а в воздухе – восторг,
всѐ к смерти клонит запад, и лишь к любви – восток.От косточки, от праха какая вздрогнет твердь?
Нет выбора без страха.
Одно – любовь и смерть.
Сергею Надееву
Я выбрался из толпы, перелез через забор и испуганно замер. Потому что спуск к реке оказался крутым. Очень крутым. Узкая тропинка, заросшая бурьяном и колючками, которые здесь почему-то назывались гарбузиками, терялась где-то внизу, почти у самой воды. Я осторожно сделал шаг вперед, потом второй, оступился и покатился вниз, обдирая локти и разрывая колючками единственную праздничную рубашку. Уже внизу, кряхтя, поднялся на ноги и огляделся. Передо мной спокойно, отрешенно как-то текла река, огибая редкий лес, притаившийся на другом берегу. А надо мной о чем-то шепталось с бездомными облаками бескрайнее беспокойное небо.
* * *
Ю. Соловьевой
Виолончель,
читающая книгу
под звуки нескончаемых дождей,
дрожала и была подобна крику,
живущему отдельно от людей.
Влюбленный бюст,
стоящий истуканом,
пенсионер,
жующий чебурек,
пустой башмак,
оплаканный фонтаном,
и постовой,
живущий в кобуре,
и мост,
напоминающий качели,
и сытые ночные поезда —
все протекло меж струн виолончели
и унеслось неведомо куда.
Поскольку в этом скопище живых,
где больше не до живу — быть бы жиру —,
она одна была угодна миру,
висящему на нитях дождевых.
Книга Игоря Волгина «Персональные данные» (М. «Время», 2015) – явление почти уникальное для нашей поэзии. Я не помню примеров, когда бы поэт, ради науки бросивший писать стихи на целых несколько десятилетий, столь триумфально вернулся в поэзию. И не просто вернулся – вернулся, по словам Евгения Евтушенко, «совсем незнакомым поэтом». «Я заждался стихов, – написал Евгений Александрович, – которые были бы так блистательно созданы». Почти тем же образом книгу оценили и Евгений Рейн, и Бахыт Кенжеев, и Алексей Цветков и многие другие совсем не последние ценители поэзии. И я к ним присоединяюсь.
Видимо, для пущей наглядности, Игорь Волгин вставил в книгу раздел «Из ранних тетрадей», составленный из стихов, написанных им в «донаучный» период, написанных совсем еще юным человеком в шестидесятые годы прошлого века. Чтобы мы увидели, через какую пропасть бесстишья перемахнул поэт, чтобы вернуться к нам совершенно обновленным. Те стихи в свое время вызвали восторг Павла Антокольского, рекомендовавшего Волгина к первой публикации в «Литературной газете». Те же стихи сделали Игоря Леонидовича самым молодым членом Союза Писателей СССР.
Молодым читателям, как и молодым критикам сегодня трудно понять реакцию мэтра Антокольского. Для этого нужно чувствовать дух и своеобразие того времени. Или хотя бы приблизительно понимать, чем один из самых молодых «шестидесятников» Волгин отличался от более знаменитых поэтов-трибунов своего времени, частенько работавших ради внешнего эффекта. Волгин всегда был по-пушкински прозрачен, ясен в изложении, независим от временной моды, своеобразен в отражении эпохи. А главное, уже тогда обладал всей палитрой русского языка – от сумароковского и державинского до современного ему. Что и сформировало ни на кого не похожий стиль.
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. «Персональные данные» Игоря Волгина'»
ОСЕННИЕ ЯМБЫ
1.
Собаки носят осень
во всю собачью прыть.
И листья, словно осы,
слетаются в костры,
и лес перерисован,
и в небе – решето,
и мир перелицован,
как старое пальто.
И кто вчера был в силе –
уже не бог, а – шут.
Опять по всей России
сухие листья жгут.
И дым плывет, как призрак,
в стране лесов и рек,
где призван, но не признан
блуждает имярек
бездомный, как Мессия,
которого не ждут.
Опять по всей России
сухие листья жгут.
И, вырвавшись из плена,
взошедшая со дна,
пылает, как геенна,
великая страна.
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. «Дышат тайной древесные руны…»'»
* * *
И дико во тьме завывая,
в какой-то звериной тоске
целую копыта трамвая,
стоящего в тупике.
Ну, трогай!
И вот через город,
страдая избытком чувств,
как бюст с перерезанным горлом,
по черной брусчатке качусь
с глазницами без огня,
с оторванной головой.
И ветер гонит меня,
как мусор, по мостовой.
А следом, покуда жив,
покуда со мной душа –
“Держите вора! Держи-
те революцьонный шаг!”
О, Боже!
Я родом оттуда,
где из Боровицких ворот
на белой ослице Иуда
въезжает в ликующий сброд.
Я тоже во всадники метил.
Спасибо, не вышло.
Увы.
Спасибо, никто не заметил,
что я уже без головы,
что вместе со всеми,
безлицый,
стекая в подземные трубы,
целую копыта ослице,
в кровь раздирая губы.
1987
* * *
Россия.
Дождь.
Начало сентября.
Безденежье.
Москва несется мимо.
На смерть уходят в небо тополя
горящим Храмом Иерусалима.
Пустыня.
Иудея.
Жжет хамсин.
Пришествие мессии.
Смерть идеи.
Свержение мессии.
Стынет синь
российская
под небом Иудеи.
Григорию Померанцу
Загадка снега – теорема духа.
Не доказать за недостатком формул.
Мир занедужил.
Суть его недуга –
размытость формы.
Все принимает форму снега. Ибо
без снега все – бесформенная груда
предметов.
Так бесформенная рыба
к рассвету принимает форму пруда.
Так мать с годами примет форму сына.
Так стынет в форме инея дорога.
Так ходят в лес молиться на осины,
застывшие под снегом в форме Бога.
2003
О войне я узнавал, прячась под столом, потому что за столом мне еще не было места. За столом сидел отец. За столом сидели еще молодые, несколько лет назад вернувшиеся с фронта мои дядьки и соседи. Они пили водку и говорили о войне. А я ползал между ногами и учился считать. И у меня все время что-то не сходилось. Потому что на пять человек приходилось почему-то только восемь ног. Я выглядывал наружу, пересчитывал сидящих – их было пять. А ног всего восемь. Война входила в мое сознание безногой. И еще песней, которую, изрядно выпив, фронтовики затягивали за столом: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем».
Я не знал, кто такой Сталин. Но я очень любил этих людей, молодых, пьяных, сверкавших орденами и медалями. Иногда они разрешали потрогать эти сверкающие кружочки, и я гордо приобщался к их подвигам.
В Москве переиздана художественно-документальная повесть Ефима Бершина о молдавско-приднестровской войне “Дикое поле“. В книгу добавлено несколько новых глав и некоторые документы, которых не было в первом издании (2002). “Дикое поле” уже успело войти в шорт-лист премии “Золотой Дельвиг”. Перед вами предисловие ко второму изданию, написанное самим автором.
_________________________
Их пришли убивать.
Убивать за то, что у них есть родной язык, и они не пожелали от него отказаться. Убивать за то, что отказались сдаться новому нацизму. Убивать, наконец, за то, что они – просто другие.
Тогда они смастерили из обыкновенного самосвала «броневик», вывели его на высокий берег Днестра, а на бортах этой странной боевой машины огромными белыми буквами вывели два слова: «НЕ УБИЙ!»
Не убий – главная идея этой книги о приднестровской войне. Идея, подаренная мне защитниками Приднестровья. И тогда, когда я писал эту книгу, и уж, тем более, тогда, когда в качестве корреспондента «Литературной газеты» оказался в окопах приднестровско-молдавской войны я, конечно, многого не понимал. «Казалось, было бы естественно, если бы взамен ненависти пришла любовь, – писал я в те дни. – Но одна ненависть сменила другую». В начале девяностых годов XX века мне казалось, что идеологическая непримиримость советского периода и даже вскормленная ею ненависть непременно должны смениться уважением и любовью к ближнему. Но все оказалось намного сложнее. И мои иллюзии того времени стремительно отправились в топку ушедшего века. Читать дальше 'ЕФИМ БЕРШИН ● РАССТРЕЛЯННЫЕ СКРИЖАЛИ'»
Праздник не удался. Задумчивые пони, тщетно поджидавшие маленьких двадцатикопеечных наездников, разошлись по конюшням. Продрогшие лебеди попрятались в своих надводных будках, почему-то напоминающих собачьи, оставив пустынной закипающую под дождем поверхность пруда. Ветер принес охапку листьев и бросил на наш стол рядом с пустыми стаканами. За соседним столиком съежилась пожилая пара, но через несколько минут и ее сдуло. Праздник не удался. «Закрыли мое шапито». И нужно было побыстрее проваливать из этого застывающего пейзажа, чтобы не стать его частью, как те старик со старухой (не наши ли соседи по кафе?), которых Женя позже двумя штрихами впаял в эту картину:
Цветы увядают,
И, словно подбитые птицы,
Старик со старухой
Сидят в опустевшем кафе.
Мы еще посидели немного, словно ожидая, не вернется ли лето, а после побрели в сторону Ботанического сада, вдоль маленького зоопарка, по пустой, продуваемой насквозь аллее. И это был уже не просто ветер. Это было очередное дыхание бездны, отступившей было под лучами короткого лета. И Женя вдруг остановился и как-то опасливо обменялся взглядами с двумя вымокшими у своего загона волками. Нас отделяла крашеная металлическая сетка, и не известно еще, кто из нас был в загоне. Нас отделяла такая прозрачная граница.
Подозреваю, что тетя Маня слышала про знаменитую историю, произошедшую в Тирасполе уже после того, как Одесса перестала быть частью Тираспольского уезда. Накануне какого-то праздника тираспольчане озаботились тем, что среди них обнаружился горький пьяница, который постоянно шлялся по центральной Покровской улице и портил вид. И тогда они собрали деньги и выслали этого горемыку куда-то, как они говорили, к черту на кулички. А именно – в Вену. Чтобы он им там портил вид.
Читать дальше 'ЕФИМ БЕРШИН ● ЭХ, ОДЕССА, ИЛИ В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ДУХА'»
Россия заходилась матерно
и кровь струила по сусалам,
но в день Казанской Богоматери,
сойдя с осины, воскресала
и выбирала, богоданная,
вздымаясь из озерной сини,
кому – Владимирская, дальняя,
кому – ближайшие осины.
(Перевод Ефима Бершина)
Памяти Нодара Джина
1.
Каждый раз вечность
начинается сначала.
Н. Джин
Ты уже просочился сквозь бездну.
Я уже просочилась сквозь боль.
Твоя смерть для меня безвозмездна –
я уже расплатилась с тобой.
Пусть расплатятся море и небо,
растворенные в синих глазах,
как краюху сиротского хлеба,
проглотившие утренний прах.
Пусть расплатится берег далекий
за любовь и дыхание. Пусть
в рукаве твоей женщины легкой
твой тяжелый колотится пульс.
Все роздал. Твоя щедрость бездонна.
Но, как вор в непроглядную ночь,
ты успел из уснувшего дома
свое тело во тьму уволочь.
Мир уже не рифмуется. Бог
не рифмуется с небом бездонным.
Так в волнах заблудившийся бот
не рифмуется с портом и домом.
Над землей прокатившийся смерч
не рифмуется с солнцем весенним,
как сугробы – с капелью,
как смерть
не рифмуется с воскресеньем.
RSS
